Доносил на меня, нижайшего богомольца вашего, канцелярист Перфилий Протопопов, затеяв ложно и поклепав напрасно, а о чем, — то значит в его доношении, яко бы по ссылке его Всемилостивого Спаса, что в Наливках, диакон Петр, с согласия его, Перфилия, и за ссорою со мною посягательством своим, забыв
страх Божий и диаконского своего чина чистое обещание, учиня клятвы своея преступление, во свидетельстве своем сказал явную неправду, и с доносительским доношением нимало не согласно, но явная рознь и убавочные затейные речи, будто в июле месяце, а в котором числе, того не показав, будто во время вечернего пения, напивься я, нижайший, пьян и в алтаре, в священном одеянии, на него, диакона, садяся чехардою, и того я не чинил».
Неточные совпадения
В языческом сознании жажда земного счастья и суеверный ужас гибели преобладали над жаждой совершенства и
страхом своей измены образу
Божьему.
Володя возвращается. Все с нетерпением спрашивают его: «Что? хорошо? сколько?», но уже по веселому лицу его видно, что хорошо. Володя получил пять. На другой день с теми же желаниями успеха и
страхом провожают его, и встречают с тем же нетерпением и радостию. Так проходит девять дней. На десятый день предстоит последний, самый трудный экзамен — закона
божьего, все стоят у окна и еще с большим нетерпением ожидают его. Уже два часа, а Володи нет.
Катя ее ненавидела и все говорила о том, как она убежит от тетки, как будет жить на всей
Божьей воле; с тайным уважением и
страхом внимала Елена этим неведомым, новым словам, пристально смотрела на Катю, и все в ней тогда — ее черные быстрые, почти звериные глаза, ее загорелые руки, глухой голосок, даже ее изорванное платье — казалось Елене чем-то особенным, чуть не священным.
Страдания лишили ее чувств на несколько минут, и она как будто забылась; очнувшись, она встала и видит, что перед образом теплится свеча, которая была потушена ею накануне; страдалица вскрикнула от изумления и невольного
страха, но скоро, признав в этом явлении чудо всемогущества
божьего, она ободрилась, почувствовала неизвестные ей до тех пор спокойствие и силу и твердо решилась страдать, терпеть и жить.
В первое мгновение, когда они полетели, Аленушка даже закрыла глаза от
страха. Ей показалось, что летит не она, а летит все под ней — города, леса, реки, горы. Потом ей начало казаться, что она сделалась такая маленькая-маленькая, с булавочную головку, и притом легкая, как пушинка с одуванчика. А
божья Коровка летела быстро-быстро, так, что только свистел воздух между крылышками.
Муж ее со дня женитьбы своей не выезжал из усадьбы, — он оделся в грубую свиту, опоясался ремнем, много молился и сокрушенно плакал. Жена ему была утешением: при ней его меньше терзал
страх смерти и
страх того, что ждет нас после смерти. Марфа Андревна защищала его от гроз воображения, как защищала от гроз природы, при которых старый боярин падал седою головою в колени юной жены и стонал: «Защити, защити меня, праведница! При тебе меня
божий гнев не ударит».
Послушай — у тебя был брат.
Он старше был тебя… судьбою чудной,
Бежа от инквизиции, отец твой
С покойной матерью его оставили
На месте том, где ночевали;
Страх помешал им вспомнить это…
Быть может, думали они, что я
Его держала на руках… с тех пор
Его мы почитали все умершим
И для того тебе об нем не говорили!
А может быть он жив — как знать!
Ведь
божья воля неисповедима!
Кто привычку к сему бесстыдству усвоил, тому еще ничего, и из московских охотников многие этою нечестною меною даже интересуются и хвалятся: что-де тот-то того-то так вот Деисусом надул, а этот этого вон как Николою огрел, или каким подлым манером поддельную Владычицу еще подсунул: и все это им заростно, и друг пред другом один против другого лучше нарохтятся, как
божьим благословением неопытных верителей морочить, но нам с Левой, как мы были простые деревенские богочтители, все это в той степени непереносно показалось, что мы оба даже заскучали и напал на нас
страх.
На десятом году подружилась она с этой девочкой, тайком ходила к ней на свидание в сад, приносила ей лакомства, дарила ей платки, гривеннички (игрушек Катя не брала), сидела с ней по целым часам, с чувством радостного смирения ела ее черствый хлеб; слушала ее рассказы, выучилась ее любимой песенке, с тайным уважением и
страхом слушала, как Катя обещалась убежать от своей злой тетки, чтобы жить на всей
божьей воле, и сама мечтала о том, как она наденет сумку и убежит с Катей.
— Бог знает, кому туда дорога-то шла, — возразила Грачиха, — не тот, может, только туда попал. Старой вашей барыне на наших глазах еще в сей жизни плата
божья была. Не в мою меру будь сказано, как померла, так язык на два аршина вытянулся, три раза в гробу повертывалась, не скроешь этого дела-то, похорон совершать, почесть, не могли по-должному, словно колдунью какую предавали земле,
страх и ужас был на всех.
И когда старики взгнетают живой огонь, другие люди безмолвно и недвижно стоят вкруг священнодействия, ожидая в благоговейном
страхе чудного явленья «
Божьего посла» — «царя-огня»…
Что, если бы он, как другие, сказал: никто не может вернее Моисея объяснить закон бога, он бы был ничто, и дух
божий покинул бы его душу. Но он общался не с людьми, а с богом, слушался его голоса, а не своего
страха перед людьми. Он не побоялся ни церкви, ни государства и не смутился, хотя Пилат и Ирод подружились только затем, чтобы распять его.
«Безумный, — сказал ангел
божий. — Все мелкие эфиопы, с которыми ты не хочешь бороться из-за
страха перед великим эфиопом, все эти мелкие эфиопы — это все грешные желания людей, — и их можно побороть, великий же эфиоп — это слава людская, ради которой живут грешные люди. Бороться с большим эфиопом нет надобности — он весь пустой. Побори грехи, и он сам собою исчезнет из мира».
«Ибо все, водимые Духом Божиим, суть сыны
Божий. Потому что вы не приняли Духа рабства, чтобы опять жить в
страхе, но приняли духа усыновлений, которым взываем: Авва, Отче! Сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы — дети
Божий» (Рим. 8:12-4). «А как вы сыны, то Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего: Авва, Отче!» (Гал. 4:3–6), а от небесного Отца «именуется всякое отечество на небесах и на земле» (Ефес. 3:15).
И через час Пахом на рыженькой кобылке ехал уж возвещать
Божьим людям радость великую — собирались бы они в Луповицы в сионскую горницу, собирались бы со
страхом и трепетом поработать в тайне Господу, узреть свет правды его, приять духа небесного, исповедать веру истинную, проникнуть в тайну сокровенную, поклониться духом Господу и воспеть духу и агнцу песню новую.
Со
страхом и с верой, с надеждой и с любовью слушай, непорочная дева, мое пречистое слово живое: в тайну проникай, знамя
Божье поднимай, душу духу отдавай!
Со
страхом и трепетом
Божьи люди стали у него спрашивать: «Кто еси и откуда твое пришествие?..»
— Не пойдут, — отвечала Варвара Петровна. — Матери у нее нет, только отец. Сама-то я его не знаю, а сестрица Марьюшка довольно знает — прежде он был ихним алымовским крепостным. Старовер. Да это бы ничего — мало ль староверов на праведном пути пребывает, — человек-от не такой, чтобы к
Божьим людям подходил. Ему Бог — карман, вера в наживе. Стропотен и к тому же и лют.
Страхом и бичом подвластными правит. И ни к кому, опричь дочери, любви нет у него.
И для него понятно стало, что нельзя искать Царства
Божьего и совершенной жизни из
страха ада, что
страх ада есть болезненный аффект, мешающий достигнуть совершенства и работать для Царства
Божьего, лишающий всю жизнь человека нравственного значения.
И наступление Царства
Божьего есть окончательная победа над
страхом, над
страхом жизни и
страхом смерти.
Духовная и нравственная жизнь человека определялась
страхом перед Богом и перед добром, а не священным ужасом перед
Божьей тайной, не тоской по
Божьей правде, не любовью к Богу и
Божьему добру.
В таких колебаниях
страха и упования на милосердие
Божье прошел месяц. Наступил февраль. В одну полночь кто-то постучался в ворота домика на Пресне, дворовая собака сильно залаяла. Лиза первая услышала этот стук, потому что окна ее спальни были близко от ворот, встала с постели, надела туфельки и посмотрела в окно. Из него увидела она при свете фонаря, стоявшего у самых ворот, что полуночник был какой-то офицер в шинеле с блестящими погонами.
Князь вошел в свою спальню и с каким-то почти паническим
страхом посмотрел на постель. Он чувствовал, что благодетельный и умиротворяющий сон будет его уделом нынешнюю ночь. Он стал ходить по комнате. Вдруг взгляд его упал на висевший у его постели образок
Божьей Матери в золотой ризе, которым благословила его покойная мать при поступлении в корпус.
Чтобы спасаться от своего
страха, он делал не переставая два дела: первое, принимал меры осторожности против всех людей; второе, внушал людям, что есть Бог, суд
Божий.